Scriptorium

Тебя запомнил я такой,
Какой увидел в первый раз:
Окружена лиловой мглой,
Струящейся из темных глаз.

Я знаю — наших душ покой
И хаос в тот полночный час
Связало бархатной рукой
Легато музыкальных фраз.

Озерной феей Авалона,
Сияньем лунным с небосклона,
Ты стала для меня в ту ночь.

И слушал я, исполнен муки,
Как в темноте стихали звуки,
Когда ты уходила прочь…

Резной лист падуба, омела,
Жаровни дым густой и пряный,
Кольцо каменей вокруг поляны
И руны выведены мелом.

Закатом небо заалело
И на земле ковер багряный.
На нем, взяв посох деревянный,
В плаще зеленовато-белом,

С серпом в руке позолоченным
(лучом последним освященным),
Сливаясь в пении с дубравой,

Струной натянутой звенит,
Окутан мудростью и славой
Хранитель тайн земли — друид.

Горгульей серой со стены
Готической соборной башни
Ты вспоминала день вчерашний
И видела чужие сны.

Сияньем пепельной луны
Освещены луга и пашни,
Но в тень твоей печальной башни
Мои мечты облечены.

И, вся тревогою объята,
Ты видишь зарево заката,
А я — лишь камень серых плит,

И лицемерия болото,
И повседневности гранит,
И приближенье эшафота…

В окнах — фонарный свет.
Тени в углах.
Вечер — сирийский аскет
Спит в зеркалах.

По коридорам — скрип.
Звон алебард.
Выцветший дагерротип —
Духи мансард.

Тонкую нить плетут
Норны из снов.
Памяти хлёсткий кнут
Быстр и суров.

Это давно уже не любовь, — флагеллантство.
Хлестче речами бичуй да кожу вспарывай!
Сильнее, сильнее! Я стал как муаровый.
Ты цели достигла — вволю тиранствуй!

Тебе посвящал я стихи. Теперь — лауды.
Но сколько ни кайся, чума надвигается.
А скверна мучением лишь выжигается, —
Может, узнаешь мало-помалу ты.

Если вдруг думаешь, полюбить тебя — просто,
Вспомни, ты — пассия, а значит, — страдание.
Так что, возможно, если б знал я заранее,
То сохранил от ума хоть бы остов.

Солнце со скрипом за холмы заходит.
(Или это люди запирают двери?)
Липкий и душный ночи рубероид
Пеленает тело, души Богу вверив.

Сны воровскою прокрадутся шайкой.
Ставни и засовы духов не задержат.
Ветер стегает лунною нагайкой
Липы над рекою. Исторгает скрежет.

Споро кроятся временнЫе ткани,
В пальцах узловатых день плетется новый.
Враз зодиаком небо заарканив,
Смотрит Ветхий денми грозно и сурово.

Пусть стволами Иггдрасиля
Простирает время руки,
Мчатся к пику миттельшпиля
Наши жизни-виадуки.

Рвутся ввысь, к каемке кроны,
Где вороньи перья блещут,
Но случайностей препоны
По глазам ветвями хлещут.

Да в пещере у корней,
Где звенят земные жилы,
Споро роет древний змей
Две глубокие могилы.

“Итак, по плодам их узнаете их”
(Матф.7:20)

А на словах он мудр и знатен,
Он старше музыки и звезд.
Но контуры вороньих гнезд
Видны на древней колоннаде.

Глухие луны давят светом.
Слепые рыбы в флогистоне.
И сущность танца в обертоне
Сжимает сны немым обетом.

Гомилетически прекрасны,
Его слова для всех клеймо.
А этот тварный мир — письмо,
Написанное понапрасну.

Она плясала. Как она плясала!
От этого зрелища таяли свечи.
И солнце — на западе — вполнакала.
И сумрак свивался кудрями Предтечи.
Такого вселенная еще не видала.

А время грубело, как шкура верблюда.
Конвульсии ночи и спазмы влюбленных
Сквозили в движениях отовсюду.
Да покатилась, в окнах иссиня-черных,
По небу луна головою с блюда.

Он обязательно придет,
Глаза закроет пятаками.
Плащ бархатный полуистерт
Да вылинял кафтан местами.
Приелись сказки. За окном
Все те же звезды. Воскресенье.
И снова надо в путь. Верхом.
Под небом низким и осенним.
Я знаю — мне смотреть — назад.
В унылое, больное лето,
Где сквозняками анфилад
Все бывшее со мною вздето.

«И раб твой, господин мой, будет посылать туда, где он, ибо если бы в обходе его проверил, то знал бы: по столбам дыма Лахиш мы наблюдаем согласно каждому сигналу, который даёт господин мой, когда не видно Азеки...»

(остракон № 4)

Солнце не светит двадцатую стражу.
Трупы во рвах догнивают и даже
Слухи печалят, но не будоражат.
Огней Азеки уже не видно...

Съедена пища и выпиты вина,
Стены разрушены наполовину.
Войско давно не собрать воедино.
Огней Азеки уже не видно.

А мощь Вавилона неудержима...
Крепимся, но за холмами незримо,
Тают защитники Ершалаима.
Огней Азеки уже не видно!

Твоей души аквамарин,
В глазах, — сиянием сапфира.
И тонким жалом нивелира
Ты чертишь нити середин.

Прекраснейшая из ундин!
Как рыцарь древнего потира,
Как князь зенита и надира,
Я твой пребуду паладин.

А ты, живя среди дельфинов,
Актиний, рыб и ламантинов,
Где сердцу в тон звенит меандр,

И солнца свет пронзает воды,
Как пламя — юрких саламандр,
Полюбишь чистоту свободы.

Ты фавн. Но странно тих и бледен.
За туч высокой пеленой
Ты видишь солнца свет больной
И знаешь смысл земных обеден.
Мистерий темный дух пьянит
И топит в торфяных трясинах
Свинцовость тела. Рук взносимых
Придавит вес могильных плит.
Но лишь тягучий звук свирели
Пробьет завесу облаков,
Среди болотных тростников
Ты вновь очнешься в колыбели.

Дряхлым драконом над проклятым златом,
Любовь умирает натужно и сложно:
Как он, вспоминая пожары закатов,
Осознает, что взлететь невозможно.
Одна только радость, — понять, наконец,
(Шершавую шкуру надеждой шлифуя), —
Еще оживится огнем поцелуя
Безумное пламя упрямых сердец!
И кажется, старость ему нипочем,
Глаза заблестят, что на солнце гинея...
Но безразличье как рыцарь мечом
Уже замахнулось.
Разрублена шея.